Я познакомился с ним на строительстве Куйбышевской ГЭС.

В резиновых сапогах и брезентовой куртке, он ходил от одного бетонного блока к другому среди сварочных огней, рокота бетононасосов и виброхоботов, свистящих ударов паровых копров.

При словах «знаменитый учёный» мы склонны представить себе этакого почтенного старца в чёрном академическом колпаке. Поэтому я очень удивился, когда начальник участка, знакомя меня с Александром Степановичем, назвал его фамилию.

— Как, вы тот самый К-ов? — невольно воскликнул я.

— Тот самый,— подтвердил он и простодушно рассмеялся.

На вид ему можно было дать лет сорок, ну, сорок пять, не более. Смуглое от загара и ветра лицо, рабочая кепка, брезентовая куртка — всё делало его похожим скорее на прораба, чем на академика.

Несколько дней спустя я встретил его совсем неожиданно на палубе теплохода, которым возвращался в Куйбышев.

Был вечер. Солнце только что зашло. В спокойной поверхности реки медленно потухала заря. Сидя в плетёных креслах на корме теплохода, мы долго любовались уплывавшими от нас Жигулями. Потом зашёл разговор о будущем Волги, и я к слову заметил, что у электрификаторов хорошая профессия, и притом — самая ленинская.

Александр Степанович, не отвечая, смотрел на одинокую звезду, засиявшую над рекой, и, казалось, о чём-то думал.

— Да, профессия хорошая,— отозвался он наконец.— И что касается меня, то я действительно многим обязан Владимиру Ильичу. И не потому только, что электрификация России — это его идея. Получилось так, что мне в детстве посчастливилось видеть Ленина. И вот, хотя был в те годы совсем ещё, как говорится, неоперившимся птенцом, я потом много раз возвращался в мыслях своих к тем дням, и теперь мне кажется, что и в выборе профессии и во всём главном в моей жизни было какое-то влияние этой далёкой встречи с Ильичём, озарившей особым светом всё моё детство.

Я молча слушал, боясь перебить, и Александр Степанович К-ов продолжал, сам оживляясь постепенно этим воспоминанием.

— Жил я тогда у тётушки, солдатской вдовы, в деревне, под Москвой. Родители мои умерли от тифа. Трудное было время, голодное. Мы с моим тогдашним приятелем Андрейкой Сизовым всё на огороды бегали в соседнюю «экономию» к сторожу дяде Даниле. То ему хворосту для костра наберём, то чем другим поможем.

Однажды дал он нам по кочану капусты. Я скорее домой: «Вот тётушка обрадуется!» Бегу, гляжу: возы стоят на дороге, и тоже с капустой. Думаю: «Еще скажет кто-нибудь, что я кочан стащил»,— и скорее шмыг с дороги в кусты.

Гляжу: выходит из-за куста извозчик. В брезентовом плаще нараспашку, с кнутом за голенищем. «Ты что, сорванец, с возов воровать задумал?» Да ко мне. Я зажал кочан под мышкой и что было духу в лес. Он за мной. Схватил за рукав и дёрнул так, что я с ног долой. И капусту выронил.

Но я сразу вскочил, бросился животом на кочан, вцепился, держу и не то реву, не то рычу от обиды.

А возчик тоже, видно, вошёл в раж — кнут схватил:

— Я тебе покажу, как безобразничать!

Вдруг слышу:

— Это что за экзекуция?

Голос гневный, твёрдый. А тут ещё и слово такое незнакомое.

Смотрим, стоит человек с ружьём за плечами, видно, охотник. Руки в карманы засунуты. Лоб нахмурен, и глаза такие суровые, словно вся его сила не в ружье и не в руках, а вот в этом взгляде.

— Капусту с воза украл,— ещё сердито, но уже как бы оправдываясь, проговорил возчик.— Нельзя так спускать, учить надо.

Трудно передать, какое горькое чувство охватило меня.

— Не крал я! — кричу.— Мне дедушка Данила дал! Спросите кого хотите! Провалиться мне сквозь землю, если не так!

— Чего врёшь, чертёнок? Вон возы на дороге стоят! — Возчик был уверен в своей правоте, и это крайне усиливало мою обиду.

— Всё равно не крал!

И я заплакал навзрыд от отчаяния, от боли, от несправедливости.

— Не плачь, мальчик, встань, вытри слёзы.— Охотник помог мне встать и сам поднял с земли кочан.— Это кто же такой дядя Данила? — мягко спросил он.

— Сторож с «экономии». Я ему хворост таскал, и Андрейка Сизов тоже. Он нам обоим по кочану дал.

— Да врёт он,— возразил возчик, однако менее уверенно.

— Подождите, как вас зовут?

— Да что вам? Ну, Митрофаном зовут.

— А по батюшке?

— Ну, Савельичем.

— Так вот, Митрофан Савельевич, вы совершенно убеждены в том, что не ошибаетесь? Вы проверяли? Наказать невинного — это, в сущности, тоже преступление.

— Так вот же они, возы, стоят, посмотрите,— растерянно повторял возчик.— Сам же я капусту вожу.

—- Но ведь не вся капуста на свете находится на этих возах. Есть тут экономия? Есть дядя Данила?

— Есть-то есть,— протянул возчик.

Все вместе мы вышли на дорогу. Страсти постепенно угомонились. Я уже не плакал. Возчик тоже успокоился. И охотник продолжал уже без гневной нотки в голосе:

— Видите ли, Митрофан Савельевич, справедливость в каждом, даже маленьком деле — это одно из главных завоеваний нашей революции. Ведь правда? Ведь наша сила именно в справедливости. Не так ли?

— Справедливость, она, конечно, нужна,— соглашался возчик.— Без неё разве можно?

На дороге охотник с нами простился. Отдал мне кочан и опять пошёл к лесу. Мы оба долго смотрели ему вслед.

— Это кто же такой? — спросил возчик.— Что-то вроде как лицо его мне знакомое.

Я, разумеется, не знал и молча рассматривал оцарапанную при падении босую ступню.

— Ты подорожник привяжи,— посоветовал возчик,— затянет: а то засоришь ещё.

Придя домой, я вручил тётушке злополучный кочан и, помня совет возчика, привязал к царапине подорожник. Нога моя быстро зажила.


И бот вскоре после этого Андрей Сизов зазвал меня в бывший господский парк обследовать старые дупла.

Но сторож нас шуганул оттуда. Мы пошли на ручей, набрали сухих сучьев, развели костёр. Сидим под вербой у огонька, греемся. Смотрим: идут от усадьбы через поле двое. Один высокий, в плаще и шляпе, а другой пониже, в кепке, в курточке с карманами и руки назад держит. Прошли близко от нас, ничего нам не сказали, между собой разговаривали. А когда возвращались, к нашему костру повернули.

Высокий говорит:

— Как, ребята, примете погреться?

Мы, конечно, молчим. Не жалко нам, да стесняемся.

Подошли они. Высокий начал сухие ветки обламывать и в костёр класть.

— Люблю,— говорит,— огонь, часами могу на него смотреть.

А другой присел на чурочку, положил мне руку на голову, потрепал волосы и вдруг говорит:

— Да ведь мы, кажется, знакомы?

Я смотрю, он улыбается, и в глазах у него весёлые такие искорки так и мечутся.

— Не узнаёшь? — спрашивает. А капуста-то вкусная была?

И тут я понял: этот тот самый охотник, что меня от возчика защитил.

— Ой, говорю,— спасибо вам, дяденька. Теперь,— говорю,— я вас тоже узнал.

Он засмеялся. Потом обнял нас с Андрейкой обоих за плечи и так всё и сидел на чурочках у костра.

А высокий поднялся, посмотрел из-под руки вдаль и говорит:

— Велика Россия!.. И хорошо сказал про неё поэт: «Россия, слово-то какое — и роса в нём, и сила, и синее что-то».

Я запомнил эти слова, должно быть, потому, что как раз посмотрел на дальнюю полосу леса и подумал, что действительно есть там вдали что-то синее-синее.

Они попрощались с нами и ушли. А вернувшись в деревню, я узнал, что в бывшее имение приехал из Москвы Ленин, что он уже ходил на охоту и что некоторые из наших мужиков встречались с ним, даже один пожаловался: «В лавках ничего нет, купить ничего нельзя»,— и что Ленин сказал: «Вот когда пустим фабрики, всё у нас будет».

После этого стал я думать, уж не Ленин ли это был с нами у костра.

И, когда мне показали его портрет, я сразу узнал чуть сощуренные, ласково-внимательные глаза, недавно смотревшие на меня.

Узнал я потом, тоже по портрету, и Горького, что был тогда с ним.

Кстати, в известных воспоминаниях Горького о Ленине есть одна фраза, на которую вы, быть может, не обращали внимания. Он там пишет: однажды, в Горках, лаская чьих-то детей, Ленин сказал:

— Вот эти будут жить лучше нас...

И, когда я читаю это место, мне всегда чудится: это про нас с Андрейкой...

Александр Степанович как-то неожиданно замолчал, нахмурился и добавил тихо:

— Андрей Сизов командовал партизанским отрядом в Белоруссии. Там и погиб в бою в сорок втором году...

Вернувшись из командировки домой, в Москву, я достал с полки томик Горького, раскрыл воспоминания о Владимире Ильиче и нашёл то место, о котором говорил Александр Степанович.

Вот оно:

«...однажды, в Горках, лаская чьих-то детей, он сказал:

— Вот эти будут жить уже лучше нас; многое из того, чем жили мы, они не испытают. Их жизнь будет менее жестокой.

И глядя вдаль, на холмы, где крепко осела деревня, он добавил раздумчиво:

— А всё-таки я не завидую им. Нашему поколению удалось выполнить работу, изумительную по своей исторической значительности. Вынужденная условиями жестокость нашей жизни будет понята и оправдана. Всё будет понято, всё!»